Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Эмиль Офин

Летом здесь был временный ссыпной пункт, а теперь зерно уже вывезли; от горячей поры остались только голодные воробьи под стрехой да черная школьная доска, на которой еще виднелись полустертые колонки цифр — счёт машин, отправленных на э Лёватор; поперек этих цифр белела свежая надпись: «Сегодня опять будут танцы. Играет Сашка Губа».

Сашка играл тихо и в то же время задушевно; он привалился спиной к столбу, поддерживающему навес, и, закрыв глаза, склонял в такт музыке голову, приближая ухо к гудящим мехам баяна. Тут же у столба стоял пустой грузовик; его включенная фара освещала площадку и танцоров. Танцевали не все, главным образом девушки друг с дружкой; большинство сидело на пустых ящиках — курили, лузгали семечки и уныло смотрели, как шаркают по цементу пары, расшвыривая ногами шелуху и окурки.

А посреди «зала» куражился Лёва Королевич. На нем был небесно-голубой ватник, заляпанный масляными пятнами, фуражка с морской «капустой» и кожаные штаны навыпуск поверх сапог. Лёва то хлопал по спине танцоров, то отбирал у парня девушку, проходил с ней полкруга и так же бесцеремонно оставлял ее; то принимался корчить из себя артиста джаза — с ужимками фальшиво горланил песню, и тогда Сашка-гармонист морщился и приоткрывал один глаз.

Никто не одергивал Леву. Выходки его, впрочем, были безобидны, они смешили молодежь: все-таки хоть какое-то разнообразие. Но чего это вдруг ему вздумалось приглашать незнакомую, когда кругом свои девчата? Они и ростом повыше, румяные, большеглазые, и любая рада бы потанцевать с Левой — так нет! Именно перед этой рыжей пигалицей он расшаркался сапожищами, снял фуражку, притопнул на испанский манер.

— Извиняюсь, кажется, я уже встречал вас где-то в радиусе ближайших трехсот километров. Окажите честь Леве Королевичу на тур вальса! — А сам подмигнул окружающим.

И все поняли: сейчас Лёва сыграет шутку над новенькой. Ну и поделом ей, пусть не отбивает кавалеров!

— Я тоже извиняюсь, но не хочу быть брошенной посреди танца. И вообще с пьяными не танцую.

— Что?.. — Лёва задохнулся. Разинул рот, глотнул по-рыбьи воздух. — Я?.. Да я могу литр выпить и не покачнусь. Из чего вы взяли?

— Из того, что от вас несет сивухой в радиусе ближайших трехсот километров. Думаете, приятно дышать этой гадостью?

Девчата захихикали. Саша бросил играть и на всякий случай втиснулся между девушкой и Левой. А тот сразу же полез в бутылку. Он поднял над головой руки, словно призывая всех в свидетели.

— Граждане пассажиры! Вы видели когда-нибудь, чтобы Лёва оскорбил кого-то словом или действием, или вывалился из-за баранки, или хотя бы уснул в канаве? Да, он спал на земле, но это происходило в те кошмарно-романтические времена, когда здесь еще стояли палатки, на которые он променял солнечную Одессу! А где, позвольте спросить, была тогда эта рыжеволосая фея? Может, она сидела в кафе «Уют» на Литейном проспекте и танцевала с пижонами, от которых пахло не сивухой, а коньяком «четыре звездочки», и не читала в газетах, что Лёва умеет двадцать пять часов в сутки водить автопоезда с зерном! Да мало ли что еще умеет делать Лёва Королевич! Вот стоит его семитонная машина, а вот фара с нее освещает наше культурное мероприятие. Лёва не жалеет своих аккумуляторов, Лёва сделал свет, привёз ящики, чтобы люди могли сидеть. А вы говорите — Лёва пьяный!

Девушка встала с ящика, стуча подковками сапог, подошла к школьной доске, вытерла ее носовым платком, взяла лежащий тут же мел и посмотрела на Леву, будто прицелилась светлыми прищуренными глазами.

Вот она привела мелом одну линию, другую… Минута — и на доске появился Лёва Королевич. Но все увидели не столько самого Леву, а то, каким он был сейчас, в эту минуту: волосы всклокочены, лицо небритое, телогрейка застегнута косо, из-под нее торчит конец ремня, как хвост у обезьяны, штрипки кожаных штанов болтаются поверх голенищ; ноги у Левы раскорячены, подбородок нахально выдвинут вперед, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку.

Сходство было поразительное, прямо потрясающее. Каждым изгибом тела, каждой складкой одежды Лёва, казалось, вопил с доски: «Смотрите, какой я пьяный!»

— Послушай, Король, а ты и впрямь на черта похож. И где это ты так набрался? Ведь вместе были, — сказал в полной тишине Саша.

— Эх, Катюши Куликовой нет, срисовала бы для стенгазеты, — пожалел кто-то.

Лёва молчал. Он так и застыл с раскрытым ртом.

А мел постукивал, крошился в пальцах девушки; рыжие завитки на затылке взлетали в такт широким точным движениям ее руки. И вот уже на доске вокруг Левы появились танцующие пары, и опять не они привлекали к себе внимание, а грязь на полу: фонтанами летят из-под ног окурки, шелуха, а со стороны, как живая, морщится радиаторам и грустно глядит одной фарой Левина машина.

Кто-то хохотнул, кто-то пробасил:

— Вот это да… Ну, чудеса! А Саша крикнул:

— Постой! Что ты делаешь, погоди, дай полюбоваться.

Но девушка уже вытерла доску и снова взялась за мел.

Быстрыми скупыми штрихами она нарисовала знакомое всем покосившееся крыльцо, кусок провалившейся крыши, разбитое окно, за которым видны пустые ящики, на дверях висячий замок. На крыльце двое дуются в карты; лица у них тупые, скучные, особенно у одного, даже губа отвисла.

И тут, наконец, Лёва Королевич обрел дар речи. Он ехидно посмотрел на гармониста.

— Я извиняюсь! Если меня не обманывает зрение, так это вы, уважаемый Александр Данилович, режетесь в очко? Ну, факт, вы: только у вас в радиусе ближайших трехсот километров имеется такая губа. Ишь, как вы ее оттопырили! Наверно, к десятке туза прикупили? А ваш партнер… Ха, Серега Красавин, не тушуйся, иди сюда. Чего же ты теперь не жалеешь, что нет Кати, чтоб срисовала для стенгазеты?

Серега Красавин под общий смех пялился на свое изображение.

— Ч-черт… Как это она подсмотрела? Мы с Сашкой и вправду сегодня перекинулись маленько. Только не в очко, а просто в дурака.

— В очко… в дурака! Разве это важно? Вы, ребята, лучше скажите, почему Василь Семеныч устроил в клубе склад тары, а мы толчемся здесь в грязи и в холодище?

Это спросила Вера Михнова, штурвальная из бригады Сергея Красавина, обычно тихая, молчаливая девушка. Ее поддержали:

— Правильно Вера говорит!

— Крышу пустяк починить!

— Замок долой, ящики долой!

— Это Федька-завклуб виноват.

— А кто его выбирал? Вы же сами, ротозеи!

— В уборочную не до клуба было. Вот Василь Семёныч и завладел, — огрызнулся Федька.

Началась перебранка. А ее виновница стояла у доски и, щуря светлые глаза, с видимым удовольствием слушала, как ругаются ребята.

Вера взяла ее перепачканную мелом руку.

— Ты откуда взялась? Когда приехала?

— Сегодня.

— А поселилась где?

— Да нигде.

— Пойдем ко мне…

— К черту Василь Семеныча с его тарой! — кричал Лёва Королевич. Он взобрался на ящик, возле которого лежал рюкзак художницы. — Идея, мальчики! Вы будете проливать слезы, Василь Семеныч, но ящики мы немедленно перебросим сюда. Кто — «за»?

Первыми, придерживая юбки, полезли в кузов Левиной машины девчата; парни подсаживали их со смехом и шутками. А Лёва подошёл к художнице. В одной руке он держал ее рюкзак, другою слегка прикрывал рот. Стараясь дышать в сторону, сказал с неожиданной хрипотой:

— Извиняюсь… Прошу вас в кабину.

Не было ни вспышек молний, ни ударов грома, ни ветра — просто капал дождь. Мелкий и въедливый, он заштриховал степную даль, все было серым: дома, раскисшая дорога и тучи, которые, казалось, навечно повисли над совхозом. В такое воскресенье только и остается, что забивать надоевшего «козла» или завалиться спать. Не месить же, в самом деле, без толку грязь на улице!

Однако сегодня все обернулось иначе. В сенцах клуба, где вчера еще за окном виднелись ящики из-под апельсинов, теперь горой были навалены резиновые сапоги, галоши, дождевики, брезентовые куртки. А в зале отблески огня из печи играли на вымытом полу. По бревенчатым стенам были развешаны репродукции с картин. Парни и девушки чинно, как в музее, переходили с места на место, шептались, тихонько спорили.

— Посмотри, Вера, какая осень — каждый листочек горит! А как деревья отражаются в речушке, и следы от телеги на желтой траве. Это сено вывозили, правда?

Саша беззвучно тронул кнопки баяна, огорченно оттопырил губу.

— Вот поеду в отпуск, обойду всю Третьяковку заново, от подвала до чердака.

— Ребята, — сказал Костя Бондарчук. — Вы же знаете, я двадцать три года прожил в Ленинграде. Работал шофёром такси, тыщу раз проезжал мимо Эрмитажа, а на был в нем. Это смешно, ребята, да?

Никто не засмеялся.

Снаружи загрохотал мотор так, что затряслись половицы. Потом хлопнула дверь, и на пороге появился Лёва Королевич. На нём был темно-синий костюм, новенькие остроносые ботинки, белоснежная рубашка с галстуком «мотылек». Загорелые Левины щеки были выскоблены бритвой до блеска, блестели и курчавые волосы; видно, он их намазал чем-то, чтобы не торчали.